Ушедшее — живущее - Борис Степанович Рябинин
Хороший фотограф немыслим без отличного владения техникой — аппаратурой, химикалиями, бумагой, пленкой; одинаково совершенно он должен снять, проявить, напечатать; новое же репортерское поколение явно манкировало этой стороной своей профессии, ставя на первый план содержание, актуальность снятого. Это сердило Сурина. Да какой же ты мастер фотографии, рассуждал он, если многие детали на твоем снимке не проработаны, расплывчаты, изображение не резко и туманно, на негативе потеки, точечные пятна, пыль?!
В фотографии — как в медицине: стерильная чистота, безупречная опрятность, точная рецептура, безошибочное понимание сложных химических реакций. Без этого ты можешь подвести себя в любой момент. Без этого не будет и быстроты в работе.
Главное же, что считал Сурин, это оперативность, умение поспеть за событиями. Фоторепортер не имеет права лениться, работать вразвалку, не спеша, ему нельзя жалеть ног. Он должен везде успеть, все суметь, все увидеть и снять в любых условиях.
Бегут, торопятся, обгоняя одно другое, события… Бессчетное множество событий ежеминутно происходит в мире — больших, малых, но всегда интересных. Как задержать, уловить, запечатлеть хотя бы малую часть их для будущей истории?
Жизнь не остановить; ни на одно мгновение не затормозить ее поступательного стремительного движения. И то, что было вчера, уже не повторится завтра, не повторится никогда. Как сделать, чтоб мгновение застыло в неподвижности и стало достоянием потомков, подобно тому как гениальное творение ваятеля в мраморе доходит до нас через тысячи лет?
Эта мысль постоянно мучила Леонида Сурина.
Фотография! Она призвана сделать невозможное возможным, уловить неуловимое — минуту, секунду, миг.
Мгновение — стой!
С фотографией он сдружился еще в ранней юности.
Он родился в Екатеринбурге (нынешнем Свердловске) в конце прошлого века — в 1894 году. Отец служил на железной дороге стрелочником, потом сцепщиком. После того как его прижало между вагонами и он год пролежал в больнице, стал весовщиком: эта работа считалась полегче. Здоровье хуже да хуже, — пришлось перевестись на маленькую станцию, в Кыштым.
Леонид — старший из детей — пошел в телеграфисты. По просьбе отца его приняли учеником на станцию Верхний Уфалей. Отец умер за год до первой мировой войны: убило грозой в комнате. Семьища осталась большущая: восьмеро ребят. Леонид получал 25 рублей 80 копеек в месяц, отдавал семье, себе оставлял 50—80 копеек.
Еще при жизни отца начал прирабатывать фотографией. В воскресенье съездит в село, за двадцать пять верст, поснимает — глядишь, кормишься. Сам дрова рубил в лесу, сухарник, за двадцать — тридцать верст от завода. Мать сшила брезентовые штаны: выпускал их поверх пимов, чтобы не засыпался снег за голенища.
В 1924 году журнал «Товарищ Терентий» поместил объявление: «нужны фотокорреспонденты». Сурин поехал в Екатеринбург, пришел в редакцию. Ему показали чей-то снимок: «Так сумеешь сделать?» — «Конечно!» Через неделю привез снимки, сделанные специально для журнала. «Ладно?» — «Ладно».
Так началась работа для журнала.
Время было интересное. Через общество «Межрабпом-Русь» поступило четыре десятка тракторов Кейса. Близ станции Верещагино организовали совхоз. Однако земля там оказалась плохая, и вскоре заморские машины перевели в село Куяш, в сорока верстах от Кыштыма. Все так же, по воскресеньям (должность телеграфиста не оставлял), Сурин ездил и снимал тракторные колонны, посылал в редакцию. После появились «Фордзоны» (запомнились тем, что плохо заводились: иногда, чтоб пустить их, маялись час-два); начались колхозы. Снимки печатали «Товарищ Терентий» и областная газета «Уральский рабочий».
Сам не заметил, как втянулся. Когда приходили свежие газеты и журналы, нетерпеливо уже искал свои снимки на пахнущих типографской краской листах. Найдя, испытывал гордость и волнение.
Фотография — большое нужное искусство — властно позвала к себе, захватила целиком. Он овладел техникой ее (для прессы требовалось новое, улучшенное качество), а она овладела его мыслями, чувствами, желаниями. Незаметно он становился профессионалом репортером, скрупулезно, шаг за шагом, отмечая общественные перемены в жизни.
А тут как раз представилась заманчивая возможность совершить большой вояж за репортажем далеко на Север, на полуостров Ямал. Один литературный деятель, приезжий, предложил составить компанию. Сурин специально для поездки накопил изрядный запас фотоматериалов. В последний момент компаньон подвел, отказался. Не привыкший отступать, Сурин махнул рукой и поехал один.
«Уральский рабочий» дал пятьдесят рублей на командировку: с газетой уже тоже установились добрые отношения.
Ехал поездом, пароходом (самолеты еще не летали), жадно запоминая все, что открывалось глазам, отснимывая дюжину за дюжиной. В Тобольске видел доживавших век буржуев, высланных из центра. Богомольные, они, как и в прежние времена, ходили в церковь. Непривыкшие к местному климату, носили летом толстые варежки, защищавшие изнеженные руки от комаров.
В Тобольске пришлось два дня ждать разрешения на съемку от местной Чека (или ГПУ, теперь уже запамятовал). Хоть страна была уже на мирном положении — шел двадцать шестой год, однако еще были свежи отзвуки пронесшихся классовых бурь. В городе и вокруг него жили так называемые административные, активные враги революции, которым победившая Советская власть великодушно даровала жизнь. Сурин не удивился, когда, вручая ему разрешение, уполномоченный в форме миролюбиво предупредил:
— Действуйте, желаем успеха! Только смотрите, если возьметесь помогать кому-нибудь — поссоримся…
Забрался он далеко. За Обдорск, нынешний Салехард, до Белого Мыса, до поселка Ныдо; это еще семьсот верст за Обдорском, на берегу Обской губы. Ездил на северных оленях по тундре, летом на полозьях, видел пляски и заклинания шаманов. На себе изведал, как верно назвали ненцы свою родину — Ямал.
«Ямал» в переводе с ненецкого значит «земле конец», по-старому — отсталая российская окраина, населенная «самоедами». Старое жило еще во всем, хотя новое уже начало пробиваться наружу.
Запомнилась пляска медведей. По прежним ненецким понятиям, медведь — царь зверей. Убьют — начинается пляска-хоровод. Притопывая и переваливаясь, как делает сам топтыгин, взявшись за руки, ходят вокруг него, приговаривая:
— Медведушко, прости. Не я тебя убил, русский порох делал, он тебя убил…
Потом новый заход:
— Медведушко, прости. Не я тебя убил, русский пули отливал, он тебя и убил…
И т. д. Все русский виноват!
Снимать было не просто. Аппарата чурались, сказывались вековые предрассудки, поддерживаемые и насаждаемые шаманами.
Сурин действовал через детей. Подзовет, покажет изображение на матовом стекле, — ничего страшного! «Ёмас? (Хорошо?)» — «Ёмас!» После снимает. Но однажды вышло непредвиденное осложнение.
Подозвал девчонку. А изображение в фотоаппарате перевернутое. Она посмотрела и, чтоб показать другим, что увидела, отбежала и легла, задрав ноги кверху. Чтоб поняли: там,
